Полина Синяткина – одна из тех художниц, кто с началом военного вторжения России в Украину очень быстро приняла для себя решение об эмиграции. В то время, когда многие ещё только осмысляли произошедшее и пытались выработать какую-то дальнейшую стратегию существования, Полина уже работала волонтером на вокзале в Амстердаме, помогая беженцам. В это же время Полина создает пронзительную графическую серию Homes, посвященную разрушенным домам в Украине. Война однозначно разделила жизнь и искусство Полины на до и после: живописные работы остались в Москве, сейчас кажутся востребованными другие жанры. Обращаясь к своему опыту волонтера, в январе 2023 года Полина провела серию перфомансов на железнодорожных станциях Нидерландов, а в настоящий момент художница в рамках магистерской программы ArtEZ University of Arts находится в резиденции в Белфасте и осмысляет то, нужны ли людям стены, чтобы жить в мире, и что может быть противопоставлено вражде и языку насилия. Данила Булатов поговорил с Полиной о жизни художника в эмиграции, работе с беженцами, учебе за границей и планах на будущее.

​

Данила Булатов: Полина, я хочу с тобой поговорить о том, как ты видишь себя как художницу в новых условиях, что меняется в твоей художественной практике, в твоём отношении к искусству, к людям, к миру в целом. Давай начнем с твоего отъезда из Москвы, когда и как ты уехала? 

 

Полина Синяткина: 7 марта 2022 года я вылетела в Ереван. Причем это был, мне кажется, один из последних на тот момент рейсов Аэрофлота в этом направлении. Потом, правда, рейсы в Ереван возобновились, но в тот момент никто не мог ничего предугадать. Это была такая очень эмоциональная первая волна эмиграции. Честно говоря, я не очень понимала, куда я лечу. Главное, чтобы можно было улететь с собакой. У меня маленький пёс, слава богу, что он обычно помещается в ручную кладь. 

 

ДБ: Пёс – это важно. Что ты ещё взяла с собой? 

 

ПС: Ну и мой чемодан, который, конечно, не самый большой, но уж какой был. Это был март, и я с собой взяла только весеннюю теплую одежду. Мне казалось невозможным то, что происходит, и я почему-то думала, что через две недели вернусь обратно. Тем более, что мы собирались играть наш перформанс в Центре Вознесенского. 24 марта – день борьбы с туберкулезом, и для меня это всегда важная дата, день, когда я всегда 

что-то делаю в связи с этой темой, с борьбой со стигматизацией этого заболевания. В этот раз у нас на этот день была назначена премьера перформанса Первый ряд.

 

ДБ: Расскажи, пожалуйста, подробнее про этот перформанс. 

Для меня очень важна твоя социальная ангажированность как художницы. 

 

ПС: Название перформанса, Первый ряд, отсылает не только к 

театральному миру, но и к медицинскому: так называют первую 

линейку препаратов для лечения классического туберкулёза. Этот перформанс возник по инициативе Ани Некрасовой, актрисы из Санкт-Петербурга, с которой, как потом выяснилось, мы практически одновременно болели туберкулёзом, в 2015 году, только она в Петербурге, а я в Москве. Познакомившись, мы решили сделать что-то, связанное с нашим опытом, и создали такой перформанс-спектакль вместе с драматургом Юрием Клавдиевым, режиссёром Леной Смородиновой, композитором Кириллом Широковым и сценографом Василиной Харламовой. Мы готовили этот спектакль в рамках резиденции Переделкино. 

 

ДБ: И что, в связи с твоим отъездом перформанс не состоялся? 

 

ПС: Нет-нет! Перформанс состоялся, и его даже несколько раз проиграли. В итоге создалась версия этого спектакля, где я существую в проекции: мы записали видео со мной, даже мой голос – там были вокальные импровизации. Но мне, конечно, было очень жаль не присутствовать там лично, потому что во время репетиций я ощущала какую-то невероятную магию на сцене. В отличие от Ани, я не профессиональная актриса, но мы обе пережили болезнь, нас объединяет этот опыт, и вся пьеса в общем документальная, это своего рода архивация наших воспоминаний, которые Юра сложил в наш диалог. 

 

ДБ: Давай вернёмся к твоему полёту в Ереван. Почему ты полетела в Армению? Ты планировала там находиться какое-то время или это была просто удобная транзитная точка?

 

ПС: Когда началась война, меня совершенно парализовало. Хотелось как-то это всё остановить, продать картины и отправить деньги в Украину, выйти кричать на улицу... Я побежала делать селфи на фоне мозаики «Вечной дружбы народов» на станции метро Киевская в знак протеста. Было очень страшно. Также у меня молодой человек из Амстердама, и, естественно, возник страх, что мы не сможем увидеться, что закроют границы. Было ощущение, что мир идет ко дну, и мы решили, что мне нужно временно выехать, чтобы иметь хоть какую-то дорогу к отступлению. Билет в Ереван был единственным, где было место для собаки. Я ехала в совершенную неизвестность, и меня, потряс, конечно, полный самолет молодых ребят в районе 20 лет, которые тоже летят фактически в никуда. Половина самолета – армяне, половина – молодые россияне-диссиденты. Меня очень поддержали знакомые, давшие нам с собакой ночлег, так что Ереван остается в моей памяти каким-то местом-шелтором. Это место, где я смогла снова просто дышать. Я пробыла там 10 дней, а потом полетела в Нидерланды. У меня была туристическая виза, но я уже знала, что поступила в магистратуру. 

 

ДБ: Получается, ты поступала в магистратуру в 2021 году? Магистратура ArtEZ University of the Arts, в Арнеме?

 

ПС: Да. Я подавалась в 2021, и ответ, что я поступила, мне пришёл за две недели до начала войны. Я смотрела разные учебные программы в Нидерландах и совершенно случайно наткнулась на программу этого университета, которая абсолютно отвечает тому, что я делаю: это такая по-своему уникальная годичная магистратура International Master Artist Educator, посвященная социальным изменениям через искусство. Artist Educator – это художник, работающий с людьми, и в проектах которого есть какая-то образовательная составляющая. Например, в перформансе на вокзале был этот социальный аспект, вовлечение публики. Люди могли узнать через мой проект о проживании войны с разных сторон. 

 

ДБ: Расскажи, пожалуйста, подробнее про этот перформанс, как он создавался? 

 

ПС: Я в течении полугода была волонтером на центральном вокзале Амстердама, и в какой-то момент я начала вести онлайн-дневник в своем телеграмм-канале, чтобы как-то справляться со стрессом. Туда я записывала монологи людей, бегущих от войны, а также рефлексировала о том, каково это быть россиянкой, помогающей украинцам. Я была такой губкой, которая в себя впитывала всё, в том числе потому, что я говорю на языке людей, бегущих от войны. Естественно, беженцы приезжают в страну, где они ничего не понимают и ничего не знают, и очень немногие из них говорят на английском, поэтому мы как волонтеры всегда были такими мостиками между голландцами и украинцами.

 

ДБ: Да, я видел документацию перформанса, когда ты читаешь 

свой дневник на вокзале, но в чём здесь заключался социальный аспект? 

 

ПС: Это была своего рода интервенция. Я пошла на конкретную 

платформу в конкретное время, чтобы встретить брюссельский поезд, который я обычно встречала, когда была волонтером. Я знала, в какое время он приходит, и сколько людей на нем обычно приезжает, и я так подгадала время этого перформанса, чтобы, выходя с поезда, люди проходили через меня и так или иначе становились его акторами. Всего я провела три таких перформанса на разных вокзалах, но только в Амстердаме у меня была специально приглашенная аудитория. В том числе там были ребята, с которыми мы вместе волонтёрили, зелёные жилеты, и для них это тоже был какой-то очень важный момент, потому что они вместе со мной прожили этот опыт. С другой стороны, наверное, я таким образом пыталась найти исцеление и для себя лично. Мы все глубоко травмированы, и если эту травму не начать прорабатывать сейчас, то это, мне кажется, приведет нас к постконфликту, который будет еще сложнее разрешить. Поэтому мне хочется как можно раньше начать с этим работать и вовлекать в это других людей.

 

ДБ: Но идея сделать эти акции возникла сильно позже, когда ты уже перестала заниматься волонтёрством?

 

ПС: Да, когда я была волонтёром, у меня вообще не было никаких мыслей о проектах, было просто не до того. Изначально я записывала все эти истории просто для себя: мне было очень больно и нужно было всё это куда-то вынести. Плюс я думала о том, что было бы полезно, если бы другие россияне тоже читали это и видели бы, что происходит, хотелось сделать это открытым.

 

ДБ: Я хотел бы задержаться на мысли о постконфликте, о котором ты начала говорить. Мне кажется очевидным, что он будет не между тобой и твоими коллегами-волонтёрами, которые, как я понимаю, были выходцами из России… 

 

ПС: Да, там была целая группа россиян. Особенно в первые дни 

войны волонтёрили именно россияне. 

 

ДБ: Даже так! Так вот, после войны конфликт будет не с ними. Он будет, условно, с теми, кто сейчас придерживается позиции всё не так однозначно, не говоря уж о тех, кто сейчас активно поддерживает войну. Мне кажется, что этот конфликт совершенно неизбежен. Возможен ли будет здесь диалог, как ты видишь? 

 

ПС: Мне очень сложно здесь что-то сказать, это чрезвычайно болезненно, когда происходит разделение такого порядка между людьми, особенно если в рамках одной семьи. Меня это тоже коснулось: есть родственники, с которыми я не могу общаться, потому что понимаю, что если мы перейдем в дискуссию, то мы почти наверняка разорвём отношения. Поэтому молчание для меня сейчас – способ сохранить связь, что я, конечно, не считаю хорошим методом. 

 

ДБ: Кажется, это очевидный способ самосохранения… Может ли искусство служить средством диалога? 

 

ПС: Безусловно. Искусство – это более доступный язык, предназначенный для того, чтобы не разрывать, а, наоборот, выстраивать связи. Я надеюсь, что если люди увидят то, чем я занимаюсь, то они начнут задаваться каким-то вопросами, и может быть после этого диалог будет возможен.

 

ДБ: Какие у тебя дальнейшие планы? Ты сейчас заканчиваешь

магистратуру, возвращаешься в Амстердам и мыслишь себя как художницу уже в нидерландском контексте? 

 

ПС: Да, у меня сейчас студенческая виза, после чего тут есть возможность податься еще на специальную годовую визу, которая, скажем так, даёт тебе возможность найти себя в стране. Пока настолько далеко идущих планов нет. Учусь жить здесь и сейчас. Может быть, после этого я смогу податься на Artist Visa, такая тут тоже есть.

 

ДБ: Но возвращение в Россию ты для себя не рассматриваешь, даже хотя бы временно, там родителей повидать, или страшно, в том числе из-за угрозы преследования?

 

ПС: Ты знаешь, с этой эмиграцией я поняла, как я скучаю по дому. Хоть я и раньше была потенциальной эмигранткой, потому что мой молодой человек голландец, и все в принципе знали, что рано или поздно я уеду, но что это произойдет именно так, что не будет пути назад, – это оказалось для меня самым болезненным. Мне кажется, мне каждый день снится моя квартира в Москве и та деревня, где я выросла… Конечно, возвращение в Россию сейчас связано с риском. Из-за моей протестной активности, плюс ещё меня тут напечатали в голландской газете… Моё лицо появилось на первой полосе Het Parool с такой примерно подписью: «Эти россияне сейчас живут в Амстердаме» и далее цитата «У меня очень глубокое 

чувство вины». В общем мы с друзьями шутим, что еще недавно я была лицом туберкулеза в России, а сейчас я лицо вины России. 

 

ДБ: Скажи пожалуйста, продолжаешь ли ты сейчас рисовать, писать картины?

 

ПС: Сейчас мной движет не медиум, а прежде всего мотив, и так получается, что через язык перформанса мне легче передать свои мысли, а живопись для меня лично здесь и сейчас не работает, хоть я по ней сильно скучаю. Вообще большинство моих работ остались в Москве в мастерской, по ним я тоже скучаю. 

 

ДБ: У меня тоже ощущение, что сейчас живопись как будто бы менее востребована, она кажется как будто бы слишком «салонным» медиумом для текущего момента. Хотя, наверное, это я сейчас так говорю, находясь под свежим впечатлением от фотографий с Art Russia Fair – сложно себе представить что-то менее уместное сегодня. А что ты думаешь про перспективы живописи? 

 

ПС: Мне кажется, что живопись всегда может быть актуальной 

и востребованной. Здорово, когда художник может найти живописный язык, соответствующий моменту. Просто это мой личный какой-то период такой, и я переживаю, что это так происходит, потому что все-таки я была живописцем столько лет, и это нельзя просто взять и отбросить. Наверное, мне в первую очередь сейчас не хватает времени и мастерской. Хотя я продолжаю обращаться к довоенным сюжетам: у меня, например, была серия графических работ Hospitality, и недавно я сделала керамику на эту же тему. В Амстердаме у меня осталась картина с изображением кварцевой лампы, я начала её писать ещё в Москве…

 

ДБ: Но ты не можешь её закончить, находясь в Белфасте. Расскажи немного про свои керамические работы, пожалуйста. 

 

ПС: Из керамики я делала подставки для пробирок, и через них проращивала растения: это такое переосмысление медицинских предметов через их «одомашнивание». У меня еще в плане сделать аромалампу из ингалятора. Меня интересуют предметы, которые меня окружали в больнице, часть больничной рутины, потому что, во-первых, я жила в больнице 7 месяцев, и больница стала для меня домом, и мне важно это пересечение больницы и дома, во-вторых, я стремлюсь к дестигматизации медицинского мира: идея в том, чтобы делать из этих в общем пугающих людей предметов что-то, что может гармонично вписаться в их дом. 

 

ДБ: Как раз в связи с ролью медицинской проблематики в твоей жизни и творчестве я хотел спросить тебя про деятельность организации TBpeople, объединившей людей, борющихся с туберкулезом, соучредителем которой ты являешься. Продолжаешь ли ты участвовать в ее деятельности, следить за ней? Мне кажется, один из побочных негативных эффектов войны заключается в том, что военная повестка как будто бы вытеснила на второй или даже третий план деятельность просветительских или благотворительных организаций.

 

ПС: Это очень важная часть моей жизни. Мы организовали это НКО в 2016 году в Братиславе, у нас было русскоязычное сообщество представителей из разных стран Восточной Европы и Центральной Азии. TBpeople представляет собой глобальную сеть людей, переживших туберкулез, и сейчас страновые отделения открываются в совершенно разных частях планеты. И одна из больших сетей у нас находится в Украине, поэтому, когда началась война, мое внимание было приковано к людям, которые проходят лечение там и поэтому им гораздо сложнее уехать из страны. 

 

ДБ: Люди с туберкулезом нуждаются в постоянном наблюдении и приеме препаратов, поэтому они не могут уехать вместе с остальными беженцами?

​

ПС: Конечно. Если человек болеет, то он должен закончить положенное лечение, зависящее от того, какой вид туберкулеза и какая степень устойчивости к антибиотикам. Лечение длится минимум шесть месяцев, максимум – всю жизнь, смотря насколько поражен организм. Я лечилась 10 месяцев, например. Пациенты с широкой устойчивостью обычно лечатся два года. И очень важно не прерывать это лечение, потому что в таком случае может возникнуть приобретенная устойчивость к антибиотикам, что может привести к необратимым процессам. 

 

ДБ: А если говорить про Россию? Там вообще действует проект 

TBpeople? В России деятельность НКО в принципе очень осложнилась в последние годы, а сейчас произошел большой отток из страны ровно тех людей, кто много занимался такими проектами, есть у меня такое ощущение. Каково твое восприятие? 

 

ПС: Я понимаю, что проблема никуда не делась, и мне важно продолжать с этим работать, но теперь я уехала из России. Хотя на самом деле моя активистская деятельность в этом плане прервалась ещё в 2019. Причиной стал ковид, в результате которого больницы закрылись для посещения. До этого мы ездили по больницам по всей России, посещали больных, раздавали наши брошюры и общались с врачами; мы делали проект при поддержке ВОЗ. Было сложно организовать страновое отделение в России, потому что мы понимали, что здесь такое НКО сразу получит статус иноагента. Поэтому мы действовали автономно, в статусе независимых консультантов.

 

ДБ: Понятно. Давай вернёмся к твоим творческим планам, что ты намечаешь для себя, помимо того, чтобы вернуться к рисованию? 

 

ПС: Сейчас я по своей программе нахожусь в Белфасте, и так или иначе наш проект должен быть сайт-специфичным. Этот город – хорошая почва для социальных проектов, поскольку как раз иллюстрирует собой ситуацию постконфликта. В частности, весь город разделён стенами, огораживающими католические сообщества от протестантских. Причем эти стены выше, чем Берлинская стена, некоторые буквально с десятиэтажный дом. Постконфликт непосредственно встроен в структуру города, и все его чувствуют. Здесь было много военизированных организаций с обеих сторон, которые творили просто ужасные вещи по отношению друг другу. В 1998 году здесь был подписан т.н. Good Friday Agreement, сделка, призванная положить конец 30-летнему насильственному конфликту. Но люди очень травмированы по обе стороны стен, прошедший конфликт будто застрял в воздухе. До сих пор ворота в этих Стенах мира закрываются где-то иногда в 6, иногда в 9 вечера – буквально нельзя пройти с одной улицы на другую.

​

ДБ: Стена как самое простое решение проблемы… Как ты думаешь вскрывать этот постконфликт?

​

ПС: Наша учёба представляет собой некое пересечение антропологии с социальной работой, с искусством, с исследовательской деятельностью. Поэтому мне очень нравится эта программа, она предлагает какие-то новые методы работы с людьми. За месяц, что мы уже находимся в Белфасте, мы должны были определить, где наше поле интересов и что мы лично хотим привнести как художники в эту ситуацию. Понятно, что мы не разрешим существующий конфликт, но мы можем попробовать добиться каких-то пусть небольших изменений, у которых потенциально будут долгосрочные последствия. Я буду проводить исследование по обе стороны стены: мне интересно, как можно сопоставить и примирить два таких жестких и принципиально противостоящих друг другу нарратива, которые тем не менее подсвечивают одну и ту же проблему, только с разных сторон. И конечно, я не могу не думать в этом контексте про зеркально отражающие друг друга нарративы российской и условно западной пропаганды. Мне интересна здесь моя роль как медиатора, человека, который вроде не принадлежит этому конфликту, но который знает что-то о текущем конфликте из истории своей страны, и может как-то это знание использовать в этом контексте. Я думаю о перформансе, который бы прошел между стенами. Здесь есть такие места, когда ты выходишь из протестантской зоны, проходишь метров 10 и входишь в католическую зону. Мне очень интересны эти 10 метров между стенами, они сами будто медиаторы. И мне интересен тот факт, что я вот уехала из конфликта, но оказалась как будто бы в будущем постконфликте, и здесь я могу размышлять об этом будущем, о том, могу ли я как-то повлиять на него. Я сейчас много размышляю про то, какое у нас будущее и где эта точка, где заканчивается конфликт, потому что очевидно, что, когда люди перестают друг друга убивать, это совсем не значит, что конфликт исчерпан. 

 

ДБ: Это точно. Мне кажется, будет очень здорово, если у тебя получится совместить и соотнести свою, условно, российскую оптику с североирландской. Здесь тоже, как я понимаю, большую роль играет не только политическое противостояние, но и вопросы идентичности и в целом колониальное наследие. Говоря о классических нарративах российской пропаганды, сталкивалась ли ты с дискриминацией просто по факту своего гражданства? 

 

ПС: Ну бывали разные ситуации, скорее смешные, ничего критического. На вокзале у меня практически не было ничего такого, наоборот, все украинцы всегда спрашивали откуда я, и всегда были максимально благодарны. Мне кажется, была только одна девушка, которая очень изменилась в лице, когда я сказала, что я из России, но она при этом ничего не сказала, я просто почувствовала её напряжение. Однажды один голландец не очень уместно пошутил в мой адрес, но я тут же получила поддержку со стороны моих однокурсников. Была и другого рода поддержка: я получила грант, который предназначался специально украинцам либо россиянам-диссидентам. Причем этот грант был от фонда литературы. Меня очень поддержала такая институциональная поддержка, это, правда, здорово. 

 

ДБ: Скажи, пожалуйста, но нет ли у тебя ощущения, что ты лишилась своего зрителя, что, уехав, выпала из важного для себя контекста? 

 

ПС: Ну конечно есть. Но это вообще про всё: нет больше ни дома, ни какого-то привычного московского ритма…

 

ДБ: А ты следишь за тем, что делают художники, оставшиеся в Москве, в целом за российской арт-сценой?

 

ПС: Я не могу сказать, что я вижу себя в этом контексте. Мне очень понятно, где мое место сейчас, в том плане, что идет война, и у меня всё ушло на другой план, мне стало максимально важно так или иначе говорить про конфликты, говорить про войну. 

 

ДБ: Мне кажется, твои чувства разделяют многие российские современные художники, и поскольку в России говорить сейчас об этом невозможно или опасно, то мы видим беспрецедентную волну эмиграции. Но в то же время значительная часть художественного сообщества в целом как будто бы игнорирует ситуацию. Это защитный механизм, нежелание впускать в себя негативные эмоции? 

 

ПС: Я думаю, что нельзя никого ни в чем обвинять. Хотя бы потому, что не все могут уехать и не все хотят уехать, и нужно максимально уважать это решение. Но да, есть ощущение, что многие ставят какой-то защитный блок. Мне это так знакомо с туберкулёзом еще, по моему опыту 

активизма. Это та же самая ситуация, когда ты пытаешься рассказать о чем-то, что ты пережил, и понимаешь, что люди даже не хотят вовлекаться. Потому что это как будто бы не про них, и ты пытаешься найти язык, чтобы объяснить, что это не только про меня, что это про нас про всех. Мне просто повезло там оказаться, но на моем месте может быть кто угодно. Я везде вижу это безразличие, и меня это преследует… 

Даже если вернуться к перформансу на вокзале, то для меня там было важно отметить эту вещь про языковой барьер. Потому что я читала текст на русском языке на вокзале в Амстердаме, при том, что русский язык сам по себе сейчас вызывает негативные коннотации. Но на русском языке я помогала украинцам, и они тоже со мной по-русски говорили. Мне кажется, это было про чувствительность коммуникации и про то, может ли сила эмоций вообще преодолеть языковой барьер – когда ты стоишь на вокзале и читаешь что-то на другом языке. Меня интересовало, какая реакция будет у проходящих мимо меня людей. Естественно, большинство проходит мимо, «о, это меня не касается», но кто-то либо немного медленнее идет, либо все-таки проявляет какой-то интерес и читает описание перформанса. 

 

ДБ: Я тебя очень хорошо понимаю. Будем надеяться, что мы найдем в себе силы и на бόльшую эмпатию, и на преодоление той ситуации постконфликта, о которой мы сегодня много с тобой говорили.